Римма.Источники вдохновения

Гости. Римма.
Источники вдохновения. Предложение долговязого. Тёща.

До начала Нового года оста­валось полчаса. Запыхавшаяся Римма только подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка, как услышала приветливый голос Кантика за дверью.

Она уже встретила наступающий праздник у кого-то из друзей, и с этой встречи за ней увязался очередной обожа­тель, поклонник ее поэзии, попавший под обаяние, как ему казалось, необыкновенной женщины.

Итак, она была не одна. Такой состав гостей не впи­сывался в планы Сидоровой, но хозяйка попыталась скрыть свое недовольство. Выяснилось, что Римма обещала встре­чать Новый год у каких-то Шестаковых и провести с ними всю праздничную ночь, если, конечно, не уснет, но вспомнив о приглашении Сидоровой и обещании, данном ей, спокойно, не прощаясь, ушла и уже по дороге обнаружила присут­ствие молодого долговязого человека. Она не помнила его имени и, придя к Сидоровой, тут же забыла о нем, а он не сводил с нее восторженных глаз и ловил каждое слово, каж­дое ее движение.

Под бой часов, произнеся одно лишь слово «будем», они шумно осушили бокалы, и Римма наигранно воскликнула:

—  Так, друзья! А где же мой подарок?!

Изящный индийский веер вручил ей сам муж Сидоро­вой, при этом смущенно чмокнув в щеку. Она искренне ра­довалась подарку, восхищенно шепча:
—  Ну, это же чудо! Настоящее сказочное чудо!
Римма раскрывала веер и снова складывала его, и сно­ва, раскрыв, плавно помахивая перед собой, вдыхала тонкий аромат.

Положив веер на колени и, глядя прямо перед собой, Римма внезапно заговорила с откровенной грустью:

— Я трепетно, с нежностью отношусь к подаркам или,
может быть, к памяти о тех, кто доставил мне эти радостные минуты.
Задумавшись на мгновение, она добавила:
—  Но дорожу я по-настоящему только подарками близ­ких мне людей. А эту штуку (она дотронулась до веера одним мизинцем, словно он уже не принадлежал ей), как бы она мне ни нравилась, к сожалению, придется передарить, порадовать какого-нибудь хорошего человека.

«Вот свинья неблагодарная», — подумала Сидорова, а вслух сказала ехидно, предупреждающим тоном:

—   Только потом не проси, чтобы тебе снова подарили такой веер.

—   Да, конечно, всякое бывает, все может быть, — еще больше сникая, и совсем грустно ответила Римма. Ответила не Сидоровой, а себе. Вообще-то она испытывала неловкость оттого, что в ее доме хранились милые ей безделушки, мало для кого представляющие интерес: игрушки, концертные программки, пустые флакончики, исписанные ручки, броши без застежек, чьи-то детские рисунки с каракулями, пугови­цы и бусинки, пробка от шампанского, замысловатые ключи­ки, ажурные корзинки и кувшинчики, — все это служило неиссякаемым источником воспоминаний, источником ее вдохновения. Раскрывая, как волшебную шкатулку, круглую прозрачную коробку из-под конфет, она так трогательно го­ворила о тех, кто подарил такие конфеты, когда вышел пер­вый сборник ее поэзии.

Теперь в коробке лежали недорогие цепочки, серьги, ста­рый браслет и прочие дешевые украшения, но Римме все это было дорого как память о тех, от кого она получила их. Она могла часами рассказывать об их прежних владельцах, чередуя забавное и смешное с щемяще-грустным и порой тоскливым. Сидорова знала о странных коллекциях Рим­мы и не упускала случая, чтобы съязвить по этому поводу. А мужу говорила:

—  Разве нормальный человек может раздаривать золо­то, и серебро, и хрусталь, а собирать какие-то железячки, стек­ляшки, копеечные открытки?

Молодые люди вышли на балкон, а она закурила прямо здесь, за столом. Сидорову охватила тревога: «Сейчас возьмет и укатит», — подумала она, уловив резкую перемену в настрое­нии гостьи.

— Римма, присоединяйтесь к нам, только что-нибудь на­киньте, а иначе простудитесь, — позвал вдруг муж Сидоровой.

— Почему ты не называешь ее по имени-отчеству, ведь она старше тебя? — строго, нравоучительным тоном обрати­лась Сидорова к мужу.

—   Но вероятнее всего потому, что она младше тебя, — весело, как мальчишка, отозвался муж, и засмеялся. Потом спохватился и замолчал. Этот диалог не предвещал ничего праздничного.

К Римме неуклюже подошел стареющий Кантик и, буд­то прося остаться, улегся у ее ног. Вначале коротко хохот­нула сама Сидорова, а потом и все остальные, включая ба­бушку. Казалось, напряжение снялось. Бедный Кантик — он, как и прежде, пытался способствовать сохранению мира и согласия в устоявшемся бедламе. Но долговязый любитель поэзии оказался не менее преданным. Он наклонился, арти­стично поцеловал ей руку и предложил:

—  Я думаю, Римма, нам следует вернуться к Шестаковым. А вы как считаете?

Она, пытаясь скрыть брезгливость, осторожно вы­терла руку о платье и продолжала сидеть молча.

Муж Сидоровой, взглянув на гостей, заговорил нарочи­то-жалобным тоном:

—   А как же мы? А как же Новый год? А как же Новый год по-московски?

—   Слушай, идем с нами, — вдруг пригласил долговязый, очевидно, не догадываясь о его истинной роли в данной се­мье.

Муж Сидоровой на мгновение опешил, затем важно сказал:
—   Ну, что ты! Новый год — семейный праздник!
—   Вот и обзаведешься наконец-то семьей, — многозначи­тельно заверил долговязый и, хихикнув, добавил:

—   Там такие девочки!.. Мамаше-то помощница скоро не помешает. Идут года…

Любитель поэзии вздохнул, с сочувствием глядя на Си­дорову.

Сидорова, боясь не выдержать, быстро зашагала на кух­ню. Римма стала прощаться, а муж Сидоровой, поймав взгляд тещи, вспомнил ее слова и живо сказал:
—  Я провожу и сейчас же вернусь.
Кантик вяло поплелся было за ним, затем остановился, опустил голову и потрусил на кухню к Сидоровой.

Новый год по-московски встречать не пришлось. У Сидо­ровой разболелась голова, и, наглотавшись таблеток, она ус­нула. У мужа Сидоровой голова должна была разболеться только на следующий день, то есть в следующем, по-москов­ски, году. А пока он щедрой рукой подливал себе водки, вы­пивал, наливал снова, приглашая в компанию тещу, но та пошла лепить пельмени, а он, как и Сидорова, вскоре уснул, не раздеваясь.

Мать Сидоровой приезжала к ним не только в гости, а с первого же дня добровольно принимала на себя хозяйствен­ные заботы. Она стряпала, занималась уборкой, стирала и гладила белье и не жаловалась на усталость. Немногословная, аккуратная, она управлялась довольно споро для ее возрас­та. Казалось, что теща не так стара, и это впечатление долж­но было распространяться на возраст самой Сидоровой. Присутствие матери в доме позволяло ей как бы чувство­вать себя ребенком, как бы оказываться несколько моложе. Обращаясь к матери при муже, Сидорова надувала губы и произносила как-то особенно слово «мама», словно говоря, что никто не смеет ей перечить, обижать ее, а иначе она все расскажет маме… И тогда…

Сидорова стала чаще приглашать ее, и теще пришлось распродать скотину, свое небольшое хозяйство, небольшое, но все же кормившее ее и того, кто помогал ей коротать старческие дни. Оставался домишко, ветхий, захудалый, но бросить его совсем было жаль.

Она заметила, что зять не только возмужал и изменил­ся внешне, но ожесточился и стал пренебрежителен с ее дочерью. Оставаясь женщиной мудрой, она старалась не вмешиваться в их отношения. И все же однажды не выдер­жала, жалея дочь, сказала ему так, как если бы он был ее сыном или внуком:

— Ты должен быть благодарным: тебя выучили, устрои­ли на работу, прописали.

Она говорила ровным, тихим голосом, как будто и не упрекая, а лишь защищая свое дитя, то есть Сидорову.

Слова старой женщины возымели действие, и на неко­торое время он стал деликатным, предупредительным, по крайней мере, до отъезда тещи.