Гости. Римма.
Источники вдохновения. Предложение долговязого. Тёща.
До начала Нового года оставалось полчаса. Запыхавшаяся Римма только подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка, как услышала приветливый голос Кантика за дверью.
Она уже встретила наступающий праздник у кого-то из друзей, и с этой встречи за ней увязался очередной обожатель, поклонник ее поэзии, попавший под обаяние, как ему казалось, необыкновенной женщины.
Итак, она была не одна. Такой состав гостей не вписывался в планы Сидоровой, но хозяйка попыталась скрыть свое недовольство. Выяснилось, что Римма обещала встречать Новый год у каких-то Шестаковых и провести с ними всю праздничную ночь, если, конечно, не уснет, но вспомнив о приглашении Сидоровой и обещании, данном ей, спокойно, не прощаясь, ушла и уже по дороге обнаружила присутствие молодого долговязого человека. Она не помнила его имени и, придя к Сидоровой, тут же забыла о нем, а он не сводил с нее восторженных глаз и ловил каждое слово, каждое ее движение.
Под бой часов, произнеся одно лишь слово «будем», они шумно осушили бокалы, и Римма наигранно воскликнула:
— Так, друзья! А где же мой подарок?!
Изящный индийский веер вручил ей сам муж Сидоровой, при этом смущенно чмокнув в щеку. Она искренне радовалась подарку, восхищенно шепча:
— Ну, это же чудо! Настоящее сказочное чудо!
Римма раскрывала веер и снова складывала его, и снова, раскрыв, плавно помахивая перед собой, вдыхала тонкий аромат.
Положив веер на колени и, глядя прямо перед собой, Римма внезапно заговорила с откровенной грустью:
— Я трепетно, с нежностью отношусь к подаркам или,
может быть, к памяти о тех, кто доставил мне эти радостные минуты.
Задумавшись на мгновение, она добавила:
— Но дорожу я по-настоящему только подарками близких мне людей. А эту штуку (она дотронулась до веера одним мизинцем, словно он уже не принадлежал ей), как бы она мне ни нравилась, к сожалению, придется передарить, порадовать какого-нибудь хорошего человека.
«Вот свинья неблагодарная», — подумала Сидорова, а вслух сказала ехидно, предупреждающим тоном:
— Только потом не проси, чтобы тебе снова подарили такой веер.
— Да, конечно, всякое бывает, все может быть, — еще больше сникая, и совсем грустно ответила Римма. Ответила не Сидоровой, а себе. Вообще-то она испытывала неловкость оттого, что в ее доме хранились милые ей безделушки, мало для кого представляющие интерес: игрушки, концертные программки, пустые флакончики, исписанные ручки, броши без застежек, чьи-то детские рисунки с каракулями, пуговицы и бусинки, пробка от шампанского, замысловатые ключики, ажурные корзинки и кувшинчики, — все это служило неиссякаемым источником воспоминаний, источником ее вдохновения. Раскрывая, как волшебную шкатулку, круглую прозрачную коробку из-под конфет, она так трогательно говорила о тех, кто подарил такие конфеты, когда вышел первый сборник ее поэзии.
Теперь в коробке лежали недорогие цепочки, серьги, старый браслет и прочие дешевые украшения, но Римме все это было дорого как память о тех, от кого она получила их. Она могла часами рассказывать об их прежних владельцах, чередуя забавное и смешное с щемяще-грустным и порой тоскливым. Сидорова знала о странных коллекциях Риммы и не упускала случая, чтобы съязвить по этому поводу. А мужу говорила:
— Разве нормальный человек может раздаривать золото, и серебро, и хрусталь, а собирать какие-то железячки, стекляшки, копеечные открытки?
Молодые люди вышли на балкон, а она закурила прямо здесь, за столом. Сидорову охватила тревога: «Сейчас возьмет и укатит», — подумала она, уловив резкую перемену в настроении гостьи.
— Римма, присоединяйтесь к нам, только что-нибудь накиньте, а иначе простудитесь, — позвал вдруг муж Сидоровой.
— Почему ты не называешь ее по имени-отчеству, ведь она старше тебя? — строго, нравоучительным тоном обратилась Сидорова к мужу.
— Но вероятнее всего потому, что она младше тебя, — весело, как мальчишка, отозвался муж, и засмеялся. Потом спохватился и замолчал. Этот диалог не предвещал ничего праздничного.
К Римме неуклюже подошел стареющий Кантик и, будто прося остаться, улегся у ее ног. Вначале коротко хохотнула сама Сидорова, а потом и все остальные, включая бабушку. Казалось, напряжение снялось. Бедный Кантик — он, как и прежде, пытался способствовать сохранению мира и согласия в устоявшемся бедламе. Но долговязый любитель поэзии оказался не менее преданным. Он наклонился, артистично поцеловал ей руку и предложил:
— Я думаю, Римма, нам следует вернуться к Шестаковым. А вы как считаете?
Она, пытаясь скрыть брезгливость, осторожно вытерла руку о платье и продолжала сидеть молча.
Муж Сидоровой, взглянув на гостей, заговорил нарочито-жалобным тоном:
— А как же мы? А как же Новый год? А как же Новый год по-московски?
— Слушай, идем с нами, — вдруг пригласил долговязый, очевидно, не догадываясь о его истинной роли в данной семье.
Муж Сидоровой на мгновение опешил, затем важно сказал:
— Ну, что ты! Новый год — семейный праздник!
— Вот и обзаведешься наконец-то семьей, — многозначительно заверил долговязый и, хихикнув, добавил:
— Там такие девочки!.. Мамаше-то помощница скоро не помешает. Идут года…
Любитель поэзии вздохнул, с сочувствием глядя на Сидорову.
Сидорова, боясь не выдержать, быстро зашагала на кухню. Римма стала прощаться, а муж Сидоровой, поймав взгляд тещи, вспомнил ее слова и живо сказал:
— Я провожу и сейчас же вернусь.
Кантик вяло поплелся было за ним, затем остановился, опустил голову и потрусил на кухню к Сидоровой.
Новый год по-московски встречать не пришлось. У Сидоровой разболелась голова, и, наглотавшись таблеток, она уснула. У мужа Сидоровой голова должна была разболеться только на следующий день, то есть в следующем, по-московски, году. А пока он щедрой рукой подливал себе водки, выпивал, наливал снова, приглашая в компанию тещу, но та пошла лепить пельмени, а он, как и Сидорова, вскоре уснул, не раздеваясь.
Мать Сидоровой приезжала к ним не только в гости, а с первого же дня добровольно принимала на себя хозяйственные заботы. Она стряпала, занималась уборкой, стирала и гладила белье и не жаловалась на усталость. Немногословная, аккуратная, она управлялась довольно споро для ее возраста. Казалось, что теща не так стара, и это впечатление должно было распространяться на возраст самой Сидоровой. Присутствие матери в доме позволяло ей как бы чувствовать себя ребенком, как бы оказываться несколько моложе. Обращаясь к матери при муже, Сидорова надувала губы и произносила как-то особенно слово «мама», словно говоря, что никто не смеет ей перечить, обижать ее, а иначе она все расскажет маме… И тогда…
Сидорова стала чаще приглашать ее, и теще пришлось распродать скотину, свое небольшое хозяйство, небольшое, но все же кормившее ее и того, кто помогал ей коротать старческие дни. Оставался домишко, ветхий, захудалый, но бросить его совсем было жаль.
Она заметила, что зять не только возмужал и изменился внешне, но ожесточился и стал пренебрежителен с ее дочерью. Оставаясь женщиной мудрой, она старалась не вмешиваться в их отношения. И все же однажды не выдержала, жалея дочь, сказала ему так, как если бы он был ее сыном или внуком:
— Ты должен быть благодарным: тебя выучили, устроили на работу, прописали.
Она говорила ровным, тихим голосом, как будто и не упрекая, а лишь защищая свое дитя, то есть Сидорову.
Слова старой женщины возымели действие, и на некоторое время он стал деликатным, предупредительным, по крайней мере, до отъезда тещи.